"Ушедший в свои песни."

Он появился у меня в коммуналке в Столешниковом за год до взрывного 1985-го Позвонил Артем Троицкий главный акушер отечественного рока "Хочу привести к тебе феноменального парня из Череповца он знает твои песни, хочет показать свои» Услышав песни Башлачева я понял, что нужно что то делать. Обзвонил с Темой всех знакомых на радио и на «телеке», все квартирные тусовки — и с организацией домашних концертов долго не задержались. С массмедиа все оказалось сложнее. Сегодня, удивляясь количеству превосходных степеней и величального пафоса в оценках башлачевского творчества, я вспоминаю белое от гнева и душевной боли Саши, но лицо и наивно округленные глаза с немым вопросом, на который я давал ответ банальный и бесполезный "Саша, они тебя просто боятся, ведь если они позволят джинну Башлачева вырваться из бутылки, им самим придется собирать на пропитание бутылки по подъездам, поскольку ты тогда подымешь планку художественного качества на такую высоту, какую ни им самим, ни им подобным из ихней банды не взять!» Саша хрипло похохатывал — голос был перманентно сорван на бесчисленных, бесконечных выступлениях по столичным тусовкам.,
Метафора с собиранием бутылок срабатывала лекарственно, так как мы с Сашей частенько именно этим популярным в нашем кругу видом трудовой деятельности снискивали хлеб насущный в его заезды.
Лишь потом я понял, что любое лекарство нужно менять со временем, человек к нему привыкает оно перестает лечить И более всего — при попытках лечить словом мастеров оного Господи, он же сам делал со словом что хотел! Многие каскады рифмовки на строфу, многострунная звукопись, о содержании обжигающем я уже не говорю — после концертов Саши люди ощущали себя опаленными ДУХОВНОЙ лавой творения башлачевского мира. Мира нашего, но объясненного, проясненного и предъявленного нам, как слепящее до слез судящее зеркало.
Тогда, когда Саша был жив, я несколько раз пересказывал ему свой разговор с Окуджавой, в конце которого Булат Шалвович сказал «Леша, у вас будет опубликовано все, нужно только постараться до этого дожить" Саша не дожил — не хватило сил стараться, они ушли в песни.
Алексей Дидуров.

1988

"Театральная жизнь" № 12 1988

17 февраля этого года трагически погиб один из лидеров отечественной рок-музыки Александр Башлачев. Ему было двадцать семь лет. Его последний концерт состоялся в абонементе «Рок-театр» Молодежной редакции «ТЖ» и ДК МЭИ. Его фотографию
вы могли увидеть в номере 12 «ТЖ» за прошлый год в статье «Я не люблю пустого словаря», написанной Мариной Тимашевой.
Два человека определили самостоятельное развитие рок-музыки в нашей стране. Борис Гребенщиков, отчасти усвоившии традицию Вертинского и Окуджавы. И Александр Башлачев, на свой лад продолживший линию Галича и Высоцкого.
Иногда в их песнях встречались сходные темы, образы: «здесь дворы, как колодцы, но нечего пить» – «есть целое небо, но нечем дышать», Иногда они перекликались. «Сын человеческий, где ты?» – вопрошал Гребенщиков. «Имя имен ищут сбитые с толку волхвы»,– отзывался Башлачев. Но в основном они будто бы спорят друг с другом. Гребенщиков – теплый, светлый, человек молящийся. Он заговаривает боль. Вы думаете о себе не то, что есть, сейчас я расскажу, какие вы на самом деле – хорошие, ясные. Вы поверите мне и станете именно такими. Мир Гребенщикова гармоничен. Его природа очеловечена, а люди слиты с природои: «Я увидел бы нас так, как мы есть,– как зеленые деревья и золото на голубом».
Башлачев – противоположность. Человек проклинающии, предающии анафеме, грозящий Страшным Судом, Четвертый Архангел. Если Гребенщикову в его озерцательном, хрустальном покое ничто не страшно – «мир, как я его знал, подходит к концу, ну и Бог с ним»; Башлачев – глашатай беды, предвестник апокалипсиса. Он говорит: вы мните себя чистыми, но лишь потому, что давно не смотрелись в зеркало. Я ставлю его перед вами, взгляните, какие гнусные лица и грязные руки. Смотрите и кайтесь. Кайтесь и смотрите...
Вместо гармонии человека и природы — Хаос. В нем – «черные дыры», «черныи дым», туман. Хаос немилосерден к человеку. Он втягивает его в пустые дыры пространства и уже не отпускает: «Смотри, от нас остались черные дыры. Нас больше нет — есть только черные дыры». Если в лирике Башлачева и возникает природа, – холодная, колючая, навевающая тлен («сырая метель кроит белый шелк").

«Ой-ей-ей, спроси меня, ясная звезда,
Не скучно ли долбить толоконные лбы?
Я мету сор новых песен из старой избы.
Отбивая поклоны, мне хочется встать на дыбы.
Но там – только небо в кольчуге из синего льда».

Такая звезда освещает поэтический мир Александра Башлачева. А вот как поет о звезде Борис Гребенщиков:

«Северный ветер – мой друг. Он хранит то, что скрыто.
Он сделает так, что небо будет свободно от туч там,
Где взойдет звезда Аделаида».

Гребенщиков, кажется, деиствительно верит, что все будет хорошо. Если же эта странная мысль вдруг придет к Башлачеву, весь строй его стиха отзовется колыбельной, которой насмерть перепуганная мать не успокаивает младенца, а поет, только чтобы слышать звук собственного голоса. Тогда не так страшно, не так одиноко; «Все будет хорошо. Только ты не плачь», Гребенщиков исповедует любовь – «Положи меня в воду, научи меня искусству быть смирным». У Башлачева – иное. Положи в грязь и пот, слезы и стоны, чтобы не смирным стать, а взбунтоваться.
Гребенщиков защищает святую ложь, ложь во благо. Башлачев проповедует горькую правду. Но цель у них одна – сделать людей чище, вернуть их к мыслям о душе, чтобы спасти по краиней мере ее — бессмертную.
Как во всяком подлином искусстве, в лирике Александра Башлачева Хаосу противостоит Космос. Его Космос — человек; не любой – один из многих, Да, собственно, и не обыкновенныи, трясущийся за свою жизнь человек, а его Душа. «Черных туч котлы чугунные кипят, да в белых трещинах шипят гадюки-молнии». Хаос колдует вокруг человеческой души, пытается обороть ее, спеленать саваном, растоптать. Пространство песен Башлачева – сражение Души с враждебным миром; с сообществом себе подобных, из которых душу выкорчевать удалось; со своей собственной трусливой плотью.

«Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке
Душа гуляла
Душа летела
Душа гуляла
В рубашке белой
Да в чистом поле
Все прямо, прямо
И колокольчик
Был выше храма
Да в чистом поле. Да с песней звонкой.
Но капля крови на нитке тонкой
Уже сияла, уже блестела.
Спасая душу,
Врезалась в тело».

Чем суждено закончиться поединку Души с Хаосом – предопределено.

«Весь вечер дожидалося Ивана у трактира красно солнце
Колотило снег копытом и летели во все стороны червонцы.
Душа в загуле.
Да вся узлами,
Да вы ж задули
Святое пламя!
Какая темень.
Тут где-то вроде душа гуляет?
Да кровью бродит.
Умом петляет».

Хаос – Космос – антитеза поэтического мира Александра Башлачева. Но антитеза – это вообще его любимый прием. Она в сюжете, настроении, часто в каждой отдельной строке. Мнимость, фальшь привычная неистинность нашей жизни («игра с той стороны зеркального стекла» по Гребенщикову) пытается заглушить подлинное, настоящее. Зеркала рок-культуры по-своему отражают мир. В поэтическом зеркале Александра Башлачева трагически гримасничает мир начала восьмидесятых, где слова лживы, а ситуации играют с нами в перевертыши. Порой "трагический каламбур» (определение А. Соколянского) существует в его поэзии на уровне сюжета. А иногда Александ Башлачев как бы выворачивает наизнанку наполняет иным смыслом, подвергает сомнению привычные идиомы-аксиомы:

«И наша правда проста, но ей не хватит креста.
Из соломеннои веры в «Спаси-Сохрани».
Ведь святых на Руси – только знаи выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони!»

Темы смерти и зеркала (помните старинную примету: разбитое зеркало – к смерти) сплетаются в стихотворении: На жизнь поэтов»:
«Поэты идут до конца.
И не смеите кричать им «Не надо!»
Ведь Бог – он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола».

Как истинный поэт Александр Башлачев провидел свою судьбу и пропел ее прежде, чем прожил.

1988

"... Семь кругов беспокойного лада.". журнал "Музыкальная жизнь" N18 1988

После долгих уговоров и объяснений Александр Башлачев, наконец, согласился записать свои песни в одной из студий ВГИКа. Все было готово для съемок, но как на грех накануне в студийном павильоне возник пожар, и запись пришлось отложить. Вечером следующего дня Саша уехал в Ленинград. А вскоре оттуда пришло трагическое известие: Башлачев выбросился из окна восьмого этажа. И сразу же вспомнился короткий эпизод нашей давней встречи — на вопрос: «А чего же собственно ты хочешь?» — он с улыбкой ответил: «Я хотел бы быть ветром...»
«Талант всегда пробьет себе дорогу» — такая формула стала широковещательной, оптимум ни к чему не обязывающей. Но мне думается, талант и не должен уметь пробиваться. Конечно, иногда эти качества совмещаются и художник вынужден быть бойцом. Но сколько талантов загублено в давке...
А. Башлачев тоже никогда не пытался пробиться, напечататься, записаться на фирме «Мелодия», можно сказать, что он был равнодушен к официальному успеху. Ответным равнодушием платили ему органы культуры, издательства, студии грамзаписи, радио, кино, телевидение. «Непрофессиональный» автор (как Б. Гребенщиков, М. Науменко, Ю. Шевчук...)
просто не укладывался в существующие структуры, многочисленные положения, инструкции. Но, к счастью, научно-техническая революция XX века создала возможность для широкого распространения аудио-средств, магнитофоны (пусть с худшим, чем на профессиональных студиях качеством) обеспечили тиражирование любительских записей. Возникла парадоксальная ситуация, при которой ни разу не переданные по радио, не показанные по телевидению произведения и их авторы становились известными в стране и за ее пределами.
Так же спокойно вошел в контекст нашей культуры А. Башлачев. Сегодня сохранились его записи на магнитофонных катушках, где слышен живой голос, с болью, сомнениями, страстью сказавший о нас с вами, о нашем времени и нашей жизни. Остались фотографии, нередко плохие по качеству, слабые, непрофессиональные по технике видеозаписи. Осталось и чувство щемящей боли, неясной вины, любовь и тайна его смерти.
Александр Башлачев родился в Череповце. Окончил Уральский университет, факультет журналистики. Учась в университете, играл с местными рок-группами. Написал несколько песен для свердловской группы «Наутилус Помпилиус», тогда еще никому не известной. (Магнитоальбом «Али-баба и сорок разбойников», 1982.)
После окончания университета начал работать в череповецкой газете «Коммунист». Через полгода оставил место службы, отдавая все силы сочинительству и выступлениям на концертах. Жил в Ленинграде и Москве, ездил с гитарой по стране.
А. Башлачев поразительным образом совмещает в своем творчестве традиции русской поэтической мысли, фольклорные корни и современные новации в части содержания и формы. Он одновременно документален и художествен. Метафора в его сочинениях возникает из сочетания фактов и деталей. В его песни нужно вживаться. Это целый космос, имеющий множество оттенков, голосов, ведущих диалог друг с другом и слушателем. Поражает дар Башлачева простыми словами сказать о многом, о вечном и глубоко личном, почти интимном.
Образ часто возникает между строк. Отсюда несколько планов, слоев, кругов. Первый круг — буквальный, вещественный и зримый. Его строки, как картины, отпечатываются в сознании, они имеют звук, свет и цвет. И все это словно движется в пространстве, где меняется местность, где живое дается через внутреннее состояние.

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку пронесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
Два черных фонаря под выбитым пенсне...
("Петербургская свадьба")

Второй круг, можно сказать, философский, но возникающий на сетке тончайших ассоциаций.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой, суровой, красной ниткой
Все бреши твоего гнилого сюртука.
(«Петербургская свадьба»)

Многомерность, неоднозначность поэтики А. Башлачева характерны для искусства XX века. Монолог у Башлачева всегда направлен на отклик, на ответную реакцию. Автор не навязывает слушателю свое отношение, а ставит его перед загадкой, заставляет размышлять, понимать и чувствовать художественный образ.
По тетрадям А. Башлачева можно проследить процесс поисков структуры, темпо-ритмической интонации будущей песни. Некоторые строки пропускаются, отсутствуют слова, рифма свободно гуляет сверху вниз. А следующий вариант, на другой странице более полный, измененный. Почти ничего не зачеркивается, песня словно проявляется на бумаге, проступает как
изображение на фотографии. Кажется, что в стихотворных строчках он уже слышал, «видел» музыку. Ноты от знал, но песен своих не записывал никогда.
Работа над музыкой и стихами шла постоянно. На концертах он пел и играл по-разному, все время искал новые ритмы, новые музыкальные фразы. Случались и такие концерты, которые он тяжело переживал, но никогда, никому ни при каких обстоятельствах не жаловался и не винил публику. Правда, непонимание своих песен воспринимал мучительно, с болью, но
сжигая обиды, принимался за новые. Он хотел быть понятым, что бы ни говорили сейчас по этому поводу.
Чтобы убедиться, что стихи и музыка слиты в едином образе, достаточно услышать песню "Абсолютный вахтер». Это вальс, но не беспечный и сентиментальный, а страшный, трагичный, безысходный и ассоциируется с механической, регламентированной схемой — жесткой, тупой и агрессивной Вальс становится символом определенной эпохи документом
своего времени Здесь проявляется дар А Башлачева обнажить сущность вещей Патефон не просто старый, а пожилой "... собирает иглой ностальгический вальс". =С= на конце фразы растягивается, слышно шипение иглы, и возникает осязаемый художественный образ.
Отечественная рок-музыка многим обязана литературе. С самого начала своего рождения на нашей почве она шла от мощной литературной традиции, впрочем, как и классическая русская музыка XIX века, Поэтому такое колоссальное значение в нашей формирующейся рок-традиции имеет текст, литературное содержание. Надо отметить, что творчество Тютчева, Хлебникова, Блока, Брюсова, Маяковского, Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Заболоцкого... влияло и продолжает влиять на поэтическую основу рок-музыки. Что же касается музыкальных истоков, то была принята форма и освоена техника западной модели рок-музыки, разумеется, сначала через подражание.
Наши рокеры, если так можно сказать, шли тем же эволюционным путем, что и музыканты XIX века. Но путь этот мог бы быть более плодотворным, если бы с самого начала рок-музыку признали официально. Фактически отечественный рок был допущен на сцену, принят средствами массовой информации совсем недавно. Правда, далеко не всеми.
Любой авангардизм лишает устойчивости традицию и создает художественную новацию. Но чтобы создать новое, необходимо знать, что ломаешь, или вернуться к забытой, прерванной традиции. Башлачев сочинял поразительные по глубине и силе песни, уходящие корнями в языческую культуру Древней Руси. Некоторые композиции, например «Егоркина былина», звучат словно заклинание, наговор. Но сюжет былины включает в себя не только «преданья старины глубокой», а и мифологемы, идущие от реалий уже XX века. Так в шатрах, стоящих над рекой, в тереме, вышитых черным крестиком на цыганской шали, появляются космонавты, популярные артисты. Но «эклектика» здесь оправдана. Башлачев не разрывает связь времен, он осознает непрерывность исторического процесса, живую «сцепляемость» событий и фактов.
Любопытная деталь — Саша всегда носил на шее колокольчики. На концертах они вторили гитаре, дополняя выступление различными смысловыми оттенками. То они были бубенцами коней, то это были колокола славы, то... «да что там у тебя звенит, какая мелочишка.»
Лес, огонь, вода, дым, ручей, поле... — составляющие образы космогонической структуры художественного мира, озвученного и одушевленного гитарой и звоном колокольчиков. «Небо над нами — это колокол без языка. Раньше язык был, но теперь небо пустое, и мы — рассыпанные по полю колокольчики...» — так объясняет А. Башлачев свою программную вещь «Время колокольчиков», ставшую гимном рок-движения.
Увы, сегодня колокольчики Башлачева умолкли. Друзья поэта собираются организовать ежегодный фестиваль имени А. Башлачева. Рок-группы готовы перечислить деньги на издание его книги стихов. Фирма «Мелодия» собирается выпустить пластинку. Бум уже начался. Обидно. Слишком поздно...
Короткую жизнь — семь кругов беспокойного лада
Поэты идут.. и уходят от нас на восьмой...

М. МЕЛЬНИЧЕНКО

1988

г. Ленинград 1988
17 февраля погиб Саша Башлачев. Говорят, время лечит все Но дни идут, и с каждым новым днем все горше мысль, что он уже никогда не возьмет в руки гитару, не споет свои удивительные песни. Никогда. Ещё говорят, что люди умирают, а дела их остаются. Остаются жить в памяти людской. Сашины песни не просто в памяти — в сердце, в душе каждого, кто хоть однажды их слышал. И не только песни. Сам он — светлый и добрый человек остается с нами. Его песни были горькими. Но никогда не были злыми. В них доброта и мудрость, боль за всех нас, за свою страну. Он по-своему понимал слово Россия.
На фронтах Мировой
Поэзии
Люди честные — вся святы!
Я не знал, где искать
Россию,
Россия есть росс и ты!

прислал: novel@sampo.ru

1990

"История одной записи." (вспоминая А. Башлачева) газета "Речь" г. Череповец 1990

Наш корреспондент встротилсл с одним из близких друзей Александра Башлачева — Сергеем Смирновым и попросил поделиться воспоминаниями о первой магнитной записи Сашиных песен.
Рассказывает С. Смирнов:
— Есть в городе Череповце улица, которая заканчивается на кольце. Дом голубой. Средний подъезд. Третий этаж. Балкон. Я с моим другом Андреем Хариным иду слушать Сашу Башлачева. Потому что Андрей пришел и сказал:
— Знаешь, есть такой парень в Череповце, который хочет, чтобы его кто-то послушал.
Поднимаемся. Открывает дверь Саша. Комната почти пустая. Два низких кресла, какой-то диван. Обстановка нейтральная. Тусклый свет лампы, которая стоит на полу в углу.
Саша сказал:
— Знаешь, я написал песни... Ты просто их послушай...
Это была песня «Время колокочьчиков». Она звенела... и текла речь. Я сидел и просто обалдевал. В чем-то здесь была аналогия с Гумилевым.
Песня закончилась. Потом были другие.,
— Сергей, а почему Саша обратился именно к тебе?
— Может быть, потому, что он знал, что я учился в пединституте, на филологическом факультете. И что увлекался стихами.
— Какой это был год?
— Я могу сказать определенно. Это был 1983 год. Это было время, когда мы не ощущали ни оттепели, ни того, что сейчас происходит. Здорово, что Сашку можно сейчас так просто послушать. А тогда у меня возникла идея. Я сказал: «Саша, это должно как-то остаться. Давай запишемся». На что он мне ответил: «Ну, конечно, запишемся..,
ведь главное, чтоб люди слушали».
Потом уже я постарался собрать друзей, для того чтобы просто послушать песни. Саша готовился к этому. Это была первая запись. И были песни «Палата № б», «Черные дыры», «Прямая дорога», «Трагикомический роман»... Это было как-то непривычно и очень напряженно для всех, но всех занимало. Многие смеялись. В то время от поэзии мало кто плакал. Это было позже... Когда был «Грибоедовский вальс» в «Огоньке»...
Это был ритм. Это был какой-то азарт. Многие говорили: «Саша, не спеши». Но он куда-то спешил.
Было «Время колокольчиков», а после, как остановка, песня «Осень»,..
Я хорошо очень помню, как первый раз услышал песню «Подвиг разведчика». Я зашел утром. Он только встал с постели. Оя встретил меня и сказал: «Ты знаешь, я написал песню...» И спел. Он пел ее с листа. Лист был недописанный...
У Саши был очень оригинальный способ письма. Он начинает с одной строки. Потом пишет вторую, третью, четвертую... Это все на разных листах тетрадных. Здесь он пел с листа, и я не успел ему перевернуть. И есть заминка в песне... Это был такой темп. Мы все время говорили: «Саша, помедленнее...» Шла музыка. И потом были «Минута молчания" и «Час прилива»... Они просто потрясали, они отделялись от других и остались отдельно. Потом я убедился, когда собрали последние его вещи, что эти песни никому ранее не показывались,
Я всегда завидую тем людям, которые слушают первый раз то, что слушаешь очень много раз.
Мы сейчас остановились только на одной пленке, а этих пленок был целый поток...
Разговаривал В. МИРОНОВ.

1990

«Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.» газета "Речь" г.Череповец 1990

...В ту ночь мне не спалось. Я рассеянно крутила ручку коротковолнового приемника и, поймав Би-би-си, слушала и не слушала немного развязные, как всегда, разглагольствования Севы Новгородцева. Вдруг интонации изменились и Новгородцев сказал. «А сейчас у нас необычная передача. Депо в том, что в Ленинграде погиб большой русский поэт...» Я насторожилась и стала слушать «.. большой русский поэт Александр Башлачев».
О сне не могло уже быть и речи.
Саша, Санечка. Он приехал в нашу редакцию в 1983 году из Свердловского университета. Работал неровно. То выдавал страницы, которые восхищали нас, его старших коллег. То приходил на работу невыспавшийся с виноватым или отрешенным лицом. Кое-кто понимал это по-своему, посмеивался, молодость, дескать. А Саша писал по ночам стихи. Они переполняли его, рвали душу, и жить двойной жизнью: ночью — поэзия, днем — скучные отчеты со скучных заседаний — было невозможно. И Башлачев уехал в Ленинград. Жил в безденежье.
Он мог бы «выйти в люди». став вполне респектабельным журналистом или приличным поэтом — Можно было протиснуться в литературу бочком, предложив для печати удобные стихи, не пугающие чиновников от культуры. Он мог бы сняться в фильме — пробы на роль оказались удачными. Но Башлачев отказался от не понравившейся ему роли, оставив фильму только свою песню. Что касается стихов, то вот что сказал о них Булат Окуджава:
"Незнакомый молодой поэт должен приходить в литературу не с гладким чемоданчиком аккуратно подогнанных стихов, а с мешком, набитым острыми гвоздями, которые выпирают в разные стороны и задевают меня и ранят, и его боль становится моей болью... Он открывает мне многослойный смысл явлении и такие глубины, под которыми не пустота, в новый смысл. Тогда, пораженный его зоркостью, я кричу, плачу вместе с ним и вместе с ним ликую, потому что его мир становится как бы моим. Так я воспринял стихи Александра Башлачева, поэта незнакомого, но истинного, сказавшего свое слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью».
Когда в передаче лондон-ской радиостанции было сказано, что песни Башлачева сильнее песен Высоцкого, я усомнилась в этой оценке. Она показалась мне чрезмерной. Когда послушала Сашины песни, почитала его стихи, согласилась. Они уступают, может быть, песням Высоцкого в музыкальности и манере исполнения, в них меньше юмора и совсем нет искрометной фельетонности. Но они более глубинны, более национальны. В них такое проникновение в русскую стихию, такое органичное чувствование себя в ней, словно Башлачев прожил не одну, совсем короткую, а несколько жизней в разных веках русской истории. В них столько той неугасающей боли и стопько силы, что не могла выдержать хрупкая Сашина оболочка.
Почему на Руси получается так, что поэты сами начинают искать себе смерти? Лермонтов и Башлачев — в двадцать семь, Есенин — в тридцать, Рубцов и Маяковский после тридцати. Многострадальная Марина Цветаева благодаря женской живучести дотянула до сорока девяти. Поэты с обнаженными нервами.
Живя не так, как все, они страдают от обывательского любопытства к их жизни и от равнодушия к их творчеству. Но поэты и умира-ют не так, как все, оставляя после себя «знак кровоточия», и дают новую пищу для толков и домыслов. Когда год назад я подготовила первые в кашей газете заметки о Башлачеве, мне позвонила незнакомая женщина и спросила. Нет. не о том, где можно раздобыть его стихи или песни. Она спросила: "Дак, а чево с ним случилось-то?»
Передача по Би-би-си, с которой я начала эти заметки, вышла 25 февраля 1988 года — через неделю после Сашиной гибели. Всего семь дней понадобилось западной радиостанции, чтобы получить пленку с его песнями, интервью Артема Троицкого и подготовить передачу. На нашем Вологодском телевидении видеопленка пролежала год, почитатели таланта Башлачева так и не дождались обещанной передачи...
За два с лишним года, прошедшие после гибели поэта, публикации о нем прошли по всем тонким и толстым журналам. В Москве и Ленинграде вот-вот выйдут книжки его стихов. Но я боюсь, не произойдет ли так, что, отдав дань безвременно ушедшему поэту, печатные издания забудут о нем. И останется имя Башлачева лишь в памяти лю-дей, любивших его самого и его творчество. И, быть может, лишь спустя десятилетия Са-шино слово, открытое заново каким-нибудь специалистом, войдет в широкое сознание читателей, и они удивятся: «До чего современно». Современно, потому что писал он о вечном.
Л. Мамченко.

1991

«Мы строили замок...» Сборник стихов. г. Череповец 1991

«Мы строили замок, а выстроили сортир.
Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней...»

Эти резкие строки из стихотворения-песни Александра Башлачева «Черные дыры» — своеобразный ключ к его поэзии. Поэзия болезненной и по-своему ' гармоничной, поэзии песенной и очень стихотворной, в которой, однако, и законы стихосложения, и музыкальное сопровождение —вещи весьма условные. Поэзии, которая воплощает к объясняет личность ее создателя,
Александр Башлачев (27 мая 1960 — 17 февраля 1988) был журналистом по профессии. Учился в Свердловском университете, работал в Череповце, много ездил по стране.
Как он пришёл в поэзию — об этом можно только гадать. Этот процесс всегда тайна абсолютно ясна. * разве что авторам школьных учебников. Почему ом решил оборвать жизнь (а значит, и поэзию) — тоже тайна, и не стоит рядить ее в романтические одежды фатальности, якобы неизбежной для поэта ранней гибели. Смерть достаточно трагична сама по себе, без всяких глубокомысленных мотивировок.
А. Башлачев состоялся как поэт. В чем это выразилось? Его песни были известны и задевали, тревожили отнюдь не только поклонников подпольного рока. Они выли жесткими, брали слушателя «за шиворот» и безжалостно тыкали его в больную обыденность нашей жизни. Срывали тонкий защитный слой благодушия и заставляли примерить эту гнусную обыденность на себя. Невозможно слушать Башлачева и не задаваться вопросом: «Ну а я, мы все?.. Вот же оно, то, о чем он поет, почему же, пока он не спел об этом, нам не было от этого больно? "
... К этому сборнику трудно писать предисловие. Предисловие — это для того, что свершилось, как некий законченный «факт». А поэзия Башлачева внутренне чужда всякой я кой законченности. Когда называешь созданное им «стихами * или «песнями», то определения эта повисают в пустоте: чувствуешь, что не сказал ничего. Да и поэзия ли вообще этот напряженный поиск смысла, принявший форму стиха?
Можно говорить о рифме и ритме, строфах и стопах и т. д., но опять же в данном случае — это разговор ни о чем.
В годы кризисов время ускоряет свой бег. Гибель Александра Башлачева произошла так недавно, в на дворе уже другая эпоха. Башлачева ушел из жизни тогда, когда, казалось, ту часть культуры, к которой он принадлежал, ожидал рассвет. Но прошло несколько лет, и оказалось, что этот ожидаемый рассвет на самом-то деле был закатом. Все было создано и все было сказано тогда, когда создавать не рекомендовалось, а говорить было нельзя. И сегодня — лишь движение по, инерции. Лишь разработка открытого тогда.
На глазах хиреет рок- и поп-культура, мельчают темы, исчезают редкие индивидуальности, выветривается бунтарский пафос. И даже журналисты и телеведущие, щеголяющие молодежным Сленгом, играют уже не в те игры. А точнее — не играют, а банально делают деньги из обломков некогда более или менее цельной и цельной своей независимостью молодежной субкультуры. И ощущение такое, что на смену мятущимся Гребенщикову, Башлачеву, Цою, Шевчуку грядет одно всесветное шоу: «Поле чудес в стране дураков *. Да, не «время колокольчиков» — время «капитал-шоу»:

Мы строили замок, а выстроили сортир,
Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней».

Но, может быть, и хорошо, что уже поставлены все точки над "i" и стало ясно, кто чего стоит.
Ясно уже, что Башлачев не стал и не станет кумиром толпы, что его творчество — явление другого, высшего порядка. Он состоялся как поэт, «этим и интересен».
В. КОШЕЛЕВ, Л. ЧЕРНОВ.

1991

"На восьмой круг..." газета "Встреча" г. Вологда 1991

Ждала я совсем другого человека. Сборник стихов Саши Башлачева, только-только выпущенный «Речью», предназначался моей подруге. А случайно встреченный у ленинградского телецентра знакомый, артист популярной поп-группы, просто полюбопытствовал, что это я так увлеченно читаю. Молча показала обложку тоненького сборничка... лицо моего собеседника изменилось, он протянул руку: "Дай взглянуть...». И я вспомнила, что этот парень когда-то играл и с Кинчевым, и с Селюниным, и с Науменко.
– Так вы были знакомы с Сашей? – вырвалось у меня.
– Был, – каким-то странным голосом отвстил он.
Сборник так и остался у нсго...
Когда я спрашивала питерских рокеров про СашБаша, все, словно сговорившись, отвечали односложно, неохотно и явно уходили от разговора. «Что вы все – умер, не умер. Этот человек не от мира сего», –. вот слова Егора Летова. С Башлачевым были знакомы многие. Понимали — единицы.
... До Ковалевского кладбища полчаса езды с Финляндского вокзала. Даже если не знаешь дорогу — помогуг служители, за восемь лет проводившие к Сашиной могиле не одну сотню паломников со всей России. А в ветреную погоду до основной дорожки отчетливо доносится мелодичный звон. На ветках тоненькой молодой березки висят колокольчики, обереги, незатейливые бисерные «фенечки», записки, завернутые в целлофан. Все очень трогательно и искренне. К Башлачеву не ходят компаниями. СашБаш и после смерти остался человеком вне тусовки. Это на могиле у Цоя жили месяцами ребята-поклонники. Здесь, на Ковалевском, подобное проявление любви показалось бы неуместным, почти кощунственным.
СашБаш... Какая-то детская, беззащитная улыбка, тонкие черты лица и необыкно- венно глубокий взгляд. Словно этот человек видит нечто такое, чего не разглядеть остальным. Голос, к которому не сразу привыкаешь, очень своеобразная манера исполнения. И — стихи. Точнее — песни. Сплав музыки и поэзии, который по сей день не вписывается ни в какие жанровые рамки. К СашБашу не приклеить ярлык барда, поэта или рокера. Он – сам по себе.
«Журналистика его не интересовала, как и многие другие мелочи жизни» — фраза из интервью начальника тои самой легендарной «Камчатки», кочегарки, в которой работали Цой и Саша. Не соглашусь с этим мнением.
Скорее, СашБаш просто не выносил то, чем ему приходилось заниматься в родном «Коммунисте», – он работал в партийном отделе, где нужно было хватать «удобные» темы. А он не хотел. Хотя, несомненно, был талантлив и в прозе. Журналистка Ирина Корниенко, учившаяся на курс старше Саши в том же Уральском университете, вспоминала, как они затеяли роман в письмах. Позвольте процитировать. «... Вот он, мой мир! Мир грустный, и веселый, мир ассоциативный, сейчас в нем почему-то вприпрыжку бежит ко мне веселый майский дождик, шлепает по тяжелой и мягкой траве – разве он грустный, дождик-то? Он добрый и умный, как дворняжка, он только иногда притворяется плачущим, и кто-то верит... Мир рождественской сказки, лунного полета, мир, часто сюрреалистический, где одним из законов мышления является абсурд, мир, который...
И все-таки это одинокий мир. Я не встречал в нем людей. Правда, я все-таки догадываюсь, что это не только мой мир. Изредка я встречал там, на песке, человеческие следы, иногда находил исписанные разной рукой обрывки бумаги, испо веди без начала, без конца, часто рифмованные... Кто эти люди? Вернутся ли они и где они сейчас?..»
... «Возлюби многоточие, никогда не делай категоричных выводов». Ловлю себя на том, что то и дело следую этому Сашиному совету. Недосказанность не всегда тяготит. Иногда о чем-то просто не хочется говорить. Например, о том, что в официально-поэтической Москве СашБаша так и не приняли. Его стихи могли оценить Вознесенский, Окуджава и многие другие. Откликов не последовало, хотя лучший свой концерт Башлачев дал именно в Москве, в Театре на Таганке, и так сумел сказать про Высоцкого, как больше никому не удалось.
Потом был Питер. Город, которым стоит жить. Там родились очень многие Сашины песни. Как он кочсвал по друзьям, исполняя роль бродячего менестреля, другая история. Дружил по-настоящему, пожалуй, только с Костей Кинчевым и Славой Задерия. И три совершенно разных человека постоянно влияли друг на друга творчески. Стоит посмотреть на тексты песен Кинчева «до» и «после» 1985-го, чтобы понять, насколько Саша помог Константину вырасти в литературном отношении. 1985 год — самый, пожалуй, плодотворный в творчестве СашБаша. После московского вакуума питерские квартирные сейшены, рок-клубовские акции, где Саша играл с людьми разными, но одинаково интересными для него, стали настоящей отдушиной. Он был кому-то нужен. А потом появилась в его жизни Настя Рахлина...
Все, вроде бы, встало на свои места: музыка, любимая женщина, друзья.
Наверно, очень многое зависело в тот момент от самого Саши. Сумей он приспособиться к обстоятельствам, может быть, все бы и получилось по-другому. Но СашБаш всегда выделялся в пестрой и нескованной высокими-моральными устоями рок-н-ролльной среде какой-то внутренней чистотой. У него было свое, твердое понятие о нравственности. Его приглашали на роль в фильме «Игла» — отказался, едва пролистав сценарий и разглядев в нем конъюнктуру. Мог бы спеть в телефильме «Игра с неизвестным», посвященном бардовской песне, но не спел. Из хрестоматийного ныне фильма «Рок.» А. Учителя исчезли все кадры, где появлялся Башлачев, — их просто вырезали при монтаже. Рокеров пустили в престижные концертные залы, на теле- и киноэкраны, значительно ослабла цензура, стало можно и даже модно петь социально острые тексты. И большинство бывших «соратников по оружию» рвануло в погоню за популярностью и деньгами.
Саша же остался в стороне. Нет, его по-прежнему считали «своим» и принимали, но что-то сломалось. Снова возникли вакуум и невостребованность; Так прошел год с небольшим. Почти не было концертов, и совсем не появлялись песни. Даже старые исполнялись с трудом.
На 19 февраля 1988 года был назначен концерт в питерском ДК железнодорожников. Уже разошлись билеты...
А 17-го, днем, в среду, Саши сделал шаг из окна. Теперь многие говорят, что так и должно было случиться, что они ничего не могли изменить, что Саша давно «перегорел» творчески, все было высказано и спето. Не верится. Как это ни страшно, но все знали — и молча ждали, когда наступит финал. И все-таки — смерть редко приходит вовремя. Шок был сильнейший.
Это потом, позже, ушли Цой и Науменко, и мы привыкли смотреть концерты памяти...
Почему я ничего не пишу про поэзию? Прочтите Сашины стихи сами. Вслушайтесь в их изначальную музыкальность, удивитесь, как уживаются в них две стихии русской души: христианство и язычество, переплетаются, придавая особый колорит каждому слову. Саша, как и многие, искал Бога — это так ясно слышится в каждой строчке. Аналогов в творчестве у СашБаша нет и быть не может, такие поэты появляются нечасто, и каждый из них имеет имя собственное. У нас один Пушкин, один Блок, одна Ахматова. Один Саша Башлачев.
Идет время. Заметно подросли березки у могилы, сынишка Егор, которого Саша так и не увидел, нынче пошел в первый класс.
СашБаш не стал идолом миллионов, как Цой. У нас в Череповце за все время не было проведено ни одного официального мероприятия, связанного с Сашиным именем. Кроме сборника стихов, о котором я упоминала в самом начале, не появилось ничего. Из-за отсутствия средств сорвалось проведение выставки в городском музейном объединении. А в Питер, на Ковалевское, едут только те, кто услышал в стихах СашБаша что-то созвучное своей душе, люди, которым дороги те крупицы, которые остались после его гибели: голос на кассетах, десяток интервью в разных рок-изданиях.
«Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.»
Круг нашей памяти...
Юлия ЛАВРУШИНА.

 

1997

"Я знаю, зачем иду по земле. Мне будет легко улетать." 1997

27 мая поэту, музыканту, журналисту Александру Башлачеву исполнилось бы тридцать семь.
Он ушел из жизни почти на десять лет раньше этой роковой для многих поэтов даты. Ушел молодым и, наверное, оттого еще нелепее и трагичнее воспринимается его смерть. Предчувствуя вопрос "А каким он парнем был?", скажу только, что был он исключительно честным (вообще никогда не врал), необычайно ранимым, чутким и очень умным от природы. Это главное. Из неглавного: любил группу "Дорз" и "Роллинг стоунс" (сейчас не знать их считается признаком дурного тона. Тогда, лет 15 назад, это означало умение распознать по-настоящему хорошую музыку), слушая по пятницам Севу Новгородцева, играл на гитаре. Лет в пятнадцать написал книгу про шпиона, которую перечитывала вся двадцатая школа и представители близлежащих дворов. Писал песни для рок-группы "Сентябрь". Учился в Уральском университете, работал корреспондентом газеты "Коммунист". А параллельно уже шла серьезная работа. Появлялись стихи и песни, которым впоследствии суждено было стать сердцем андеграунда восьмидесятых. И чем больше расширялся круг его слушателей, тем серьезнее и тщательнее он работал над словом.
Насколько это возможно, постараюсь избежать высокопарностей и сентиментальных фраз, которые приклеиваются к посмертным публикациям как оправданно, так и без особой нужды. Творчество каждого из великих ушедших неизбежно переживает период растаскивания по цитатам и фразам, жизнь восстанавливается по часам и минутам, которых, может быть, вовсе никогда и не было в этой жизни. Сам он на время становится предметом повышенного интереса и неистощимым поводом для светских бесед. Средства массовой информации хватают тему. Каждый, кто хоть раз здоровался за руку, норовит опубликовать воспоминания. И весь народ, который чистосердечно скорбит по безвременно ушедшему поэту, читает и слушает, в большинстве случаев, небылицы, сюжет которых непременно построен так: "Я и Маяковский","Я и Есенин", "Я и Высоцкий". Примеров тому великое множество. А всем желающим "погреться в лучах" глубоко плевать на то, что копание в личной; жизни ушедшего — поступок
куда как более безнравственный, чем перемывание костей ныне здравствующих. Ведь ответить-то некому. Сашина смерть не стала исключением и не избежала вышеупомянутой участи. Ну что же, все в конце концов становится на круги своя. Волна повальных публикаций заметно поубавилась, а Александр Башлачев и его творчество по-прежнему остались в сердцах тех, кто его любит, помнит и ценит.
В его архиве немногим более 60 стихов и песен. Большинство из них были опубли-кованы. Голос по-прежнему звучит с кассет и пластинок. Это не так уж много. Но если говорить о том, ЧТО он оставил, уйдя в 27 лет, если вглядеться в глубину сути Сашиного творчества, напрочь лишенного чистой рифмовки, но искреннего, прожитого и прочувствованного собственной душой, — не слишком ли это тяжелая ноша для двадцатисемилетнего парня?
Корифеи советской поэзии хватались за голову от силы и полноты его образов и сравнений: откуда? Да вот отсюда, из города Череповца, из Ленинграда, из других городов, из холодных автобусов, из душных поездов, из боли и радости охающих и ахающих на разные лады людей. И, наконец, из своей души. Все это рядом с нами, вокруг нас. Только надо увидеть и пропустить через себя каждую боль и радость, прочувствовать как свою. Песня, может быть, и не по-лучится, но Башлачев станет понятнее, как и другие из того мира, где не умеют мчаться на сверхскоростях, пропуская главное, где не все упирается в деньги. Может быть, тогда феномен Сашиного творчества перестанет быть загадкой. Его стихи — это большая любовь ко всему, о чем он пишет, возведенная в степень таланта, который несомненно присущ этому человеку.
Как иначе объяснить эти строки?
Так слушай, как же нам всем не стыдно? Эй, ап — спасите ваши души!
Знаешь, стыдно, когда не видно,
Что услышал ты то, что слушал.
Читая его стихи, получаешь наслаждение от произношения слов, речевых оборотов и от самого смысла, понимание которого приходит не сразу. Совершенно не традиционная техника стихосложения нашла своих подражателей. Правда, "люминесцентные" творения не возымели определенного успеха. Ну что же, Бог им судья. Ведь это только одна из граней Сашиного мастерства, которой пытались воспользоваться. Стихи его имеют гораздо большее количество составляющих, которые сливаются в единое целое Любая строка не случайна, она оправдана необходимостью и несет свой смысл, но в то же время проста и совершенна. Не стоит привязывать его образы к событиям из личной жизни. На это уйдет слишком много времени, и вы все равно ничего не поймете. Не стоит также задавать вопрос: что он хотел сказать той или иной фразой? Каждый увидит и прочувствует только то, на что он способен. Утех, кто недостаточно знаком с творчеством Александра Башлачева, есть возможность узнать его поближе, и наверняка Сашины стихи для многих станут любимы-ми. Любят и помнят Сашу друзья и близкие. Его, по-детски доверчивого, вечно переполненного эмоциями, просто нельзя было не любить. Давайте же постараемся его понять.
Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился,
Ведь совсем не важно, от чего помрешь,
Ведь куда важнее — для чего родился.
Не будем задавать вопрос "почему?" На него, пожалуй, сейчас никто не сможет ответить. Наверное, просто быть не могло по-другому... Александр Башлачев погиб 17 февраля 1988 г.
Мы сохраним о тебе светлую память, Саша!
Ирина Сеничева.

1998

"Умирать имеет смысл только за свободу,
ибо лишь тогда человек уверен, что
он умирает не целиком."
А. Камю
Угроза смерти, нависающая над нашим существованием, стерилизует все. Только крик побуждает жить: экзальтация занимает место истины. На этой стадии апокалипсис становится ценностью, в которой все перемешивается: любовь и смерть, совесть и вина. Во Вселенной, сошедшей с орбиты, не существует иной жизни, кроме жизни в пропастях... Что такое для меня и моего поколения поэзия Саши Башлачева? Это то, что мы чувствуем, но не умеем выразить. Саша для меня не только Поэт, но личность, поражающая своей запредельностью. Через него, его творчество осмысливаю свою жизнь. Его поэзия — своеобразный код, с помощью которого я пытаюсь выявить свою связь с миром. Поэтому очень трудно объективно оценить его творчество, слишком эмоционально он воспринимается. В его песнях слезы и горький смех, нежный шепот и яростный крик, надежда и отчаяние смешаны в одно, страшное в своей откровенности, Слово. Это слово о нас, для нас; это слово — о себе. Сталкиваясь со своим веком настоящий художник не может ни отвернуться от него, ни раствориться в нем., Саша выбрал срединный путь, пытаясь примирить в своей душе земное притяжение и стремление ввысь. Он не боялся идти по краю пропасти, но человеческое в нем победило. Трагическое признание, что "человеку трудно одному, когда враги сожгли родную хату...", было услышано и понято нами только после его смерти.
Когда Бог дает человеку многое, он и отнимает многое. Неприкаянный, вечно в поисках жилья и пищи, Саша только в таком состоянии мог написать свои лучшие песни. У него было все, и не было ничего, что могло бы утолить его страсть к полету. Его трагедия заключалась в том, что, окруженный людьми, он видел, как пропасть между ним и его окружением увеличивается с каждым днем. Чем больше разжигал он в себе "божью искру" в себе, тем меньше, как ему казалось, его понимали. Это действительно так, ибо его дар был мучительным, горьким на вкус. Ему хотелось петь о том, о чем и говорить-то нельзя.
Его песням апплодировали, его песен ждали, но не понимали и не могли понять сколько муки и крови таит в себе Слово. Саша это понимал, но с человеческим (а не поэтическим) упорством пытался донести до нас свою Истину. Как поэт он был отрешен от мира, и в то же самое время тянулся к теплу человеческого общения. Человек, совершающий выбор в пользу абсурда (т.е. вопреки разуму), обречен миром бытиййственным на гибель. Саша перешел ту черту, разделяющую человека разумного от человека свободного. Он выбрал свой путь без оглядки, потому что был внутренне
свободен, но, оставшись один на один с собой, без опоры и поддержки со стороны реального мира, он больше не смог выносить постоянную битву внутри себя. И он вышел из этой игры. Это трагедия почти всех творческих людей. Мир наступает тебе на горло, ты вырываешься из его цепких объятий, и вдруг оказываешься в пустоте, которая сосет твою кровь и обесценивает все то, ради чего ты остался жить. Саша оказался, как мне кажется, именно в такой ситуации. Его скитания были не просто скитания в поисках тепла и понимания, но, в первую очередь, духовные искания поэта, пытающегося найти то, скрытое от глаз человеческих, ради чего стоит жить. Ему было всего 28, когда он ушел; сейчас ему было бы 38... Доживи он до наших дней, как бы он воспринял сегодняшний оголтелый мир? Сейчас все чаще и чаще его вспоминают, его голос звучит по радио, с
экранов ТВ, а это значит, Саша возвращается к нам, именно сейчас наступает то время, когда его жизнь и его песни обретут иной смысл. Саше удалось создать новый мир, отличающийся от повседневного и в то же время такой же; особый, но и обыкновенный, вызванный к жизни силой духа. Этот мир притягивает и отталкивает, но в нем всегда ощущаешь себя, летящим над бездной [человеческой души].
Александра Шубская г. Красноярск

1998

"Поэты живут. И должны оставаться живыми..." газета "Ориентир-Цены" г. Красноярск 1998

Не всем по нутру горячее и горькое. Слово может быть разным, оно может ласкать и обжигать, как и музыка. Музыка проводит в мир слово, мир открывает в слове-музыку. Рок — это внутреннее состояние музыки, существующей в слове. Дуть на горячее и выплевывать горькое — это естественная реакция человеческого организма. Но иногда такое воздействие приводит к исцелению. Горячее и горькое Слово обжигает нутро не меньше, чем проглоченный огонь. Но тогда ты чувствуешь себя живым!
Колокольчиком звенит под рубашкой сердце, пальцы стираются в мясо, струны превращаются в нервы, голос срывается в плач — так рождается новый мир, обнаженный, кричащий, задыхающийся в черном дыму обреченности. Так появляется мир и поэзия Александра Башлачева. Его поэзия — своеобразный код, с помощью которого "потерянное" поколение пытается выявить свою связь с миром, в котором уже давно обесценивается и опрокидывается смысл человеческой жизни:

"Смотри, от нас остались
черные дыры,
Нас больше нет.
Есть только черные дыры".

Александр Башлачев родился в 1960 году в Череповце. Журналист, выпускник Уральского университета, поэт, он выбрал свой путь без оглядки, превратившись из журналиста, кропающего статейки в районной череповецкой газете "Коммунист", в бродячего музыканта.

"Ну вот, ты — поэт...
Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор,
ломая печать.
Мы можем забыть всех,
что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал,
давайте не будем прощать".

В его песнях слезы и горький смех, нежный шепот и яростный крик, надежда и отчаяние смешаны в одно, страшное в своей откровенности, Слово. Это слово о нас, для нас; это слово — о себе. Когда Бог дает человеку многое, он и отнимает многое. Неприкаянный, вечно в поисках жилья и пищи, Саша только в таком состоянии мог написать свои лучшие песни. Его скитания были не просто скитания в поисках тепла и понимания, но, в первую очередь, духовные искания поэта, пытающегося найти то, скрытое от глаз человеческих, ради чего стоит жить. Там, где "горлом идет любовь", теряется земля под ногами и только криком возможно выразить то состояние души, когда рвется нить между Богом и человеком.

"Хошь в ад, хошь а рай,
Куда хочешь, выбирай.
Нету рая, нету ада.
Никуда тебе не надо!"

Он ушел в 1988 году, 17 февраля. Песня о нем самом и его судьбе:

"Шатаясь от слез и от счастья
смеясь под сурдинку,
Свои вечный допрос они снова
выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но, однако,
легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы
им, конечно, к лицу".

Сейчас все чаще и чаще его вспоминают, его голос звучит по радио, с экранов ТВ, И сейчас, по прошествии десяти лет, наступает то время, когда его жизнь и его песни обретут иной смысл:

"Поэты живут,
И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу — жизнь,
как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют
великое имя,
Затем, что у всех на уме -
у них на языке. "

В Сибири ему очень нравилось, но, к сожалению, до Красноярска он так и не доехал, хотя собирался каждый год. Может быть, поэтому именно здесь родилась идея выставки памяти поэта А. Башлачева.
Он возвращается к нам своим словом, своей жаждой жизни. Все те, кто любил его, навсегда сохранят в своей памяти этот неистовый голос. О вкусах не спорят, но мне по душе и по духу его песни, начиненные множеством смыслов и тем самым превращающиеся, каждая, в жизнь.
С 17 февраля в Музейном центре на Стрелке открыта выставка памяти поэта и музыканта А. Башлачева. Эта акция проводится краевым Домом журналиста (он все-таки был журналистом) и Музейным центром на Стрелке на базе материалов, предоставленных. В. В. Нелюбиным. Проект выставки принадлежит художнику-дизайнеру Виктору Сачивко. Выставка будет проводиться до 17 марта, с 10.00 до 18.00.
А. Шубская.

1999

"Время шутовских бубенцов." газета "Речь" г. Череповец 1999

В истории русской рок-музыки немало трагических страниц. Достаточно вспомнить безвременную кончину Янки Дягилевой, Майка Науменко, Виктора Цоя... Однако то, что произошло 17 февраля 1988 года, — много больше, чем просто трагическая случайность или еще одна перечеркнутая жизнь. В этот день ушел в небытие целый пласт российской культуры. Ушел глупо, нелепо и безвозвратно. И имя ему было Александр Башлачев.
В этом году ему исполнилось бы всего 39 лет. А в рубежном 2000-м — «соро-ковник». Его друзья-ровесники только подходят к пику своей карьеры, начинают осмысливать свое место в жизни. А он в 27 лет уже подвел черту и под творчеством, и под бытием. Каждому свое...
Сегодня гость нашей редакции Сергей Николаевич Круглое, секретарь городской Думы, бывший некогда одним из тех людей, кто хорошо знал и любил Александра.
— Сергей Николаевич, насколько я в курсе, вы познакомились с Сашей в 1982 году — во время подготовки рок-фестиваля?
— Точнее в декабре 1982-го. Я занимался на пару с Леонидом Парфеновым организацией теперь легендарного «Городища—83». Леня в те времена работал в «Вологодском комсомольце» и однажды привел ко мне своего коллегу из «Коммуниста», который к тому же еще и писал песни. Он тут
же включился в работу и на самом фестивале сидел с нами в жюри.
— Похоже, роль Парфе-нова в Сашиной судьбе трудно переоценить...
— Они были очень дружны и в чем-то похожи: оба одного возраста, оба журналисты, одни взгляды, интересы, к тому же Парфенов всегда очень высоко ценил башлачевское творчество Он и Артема Троицкого в Череповец затащил ради Саши. С этого-то все и началось. Артем был в восторге
от песен и помог Башлачеву с организацией первых концертов в Москве и Питере.
— Вам не приходилось на них бывать?
— Всего один раз — в зале «Литературной газеты». Мы приходили вместе с Леней. Саша тогда произвел фурор. Очень хорошо помню, как ему аплодировала Людмила Гурченко.
— А история о том, что Башлачев бывал у Пугачевой, имеет под собой основу?
— По словам Саши, один раз вместе с композитором Чернавским они действительно зашли к певице на улицу Горького и устроили у нее мини-сейшн. Пел не только он, но и Алла Борисовна. И оба остались довольны друг другом.
— А как он относился к коллегам по жанру?
— Мне кажется, что коллег по жанру у Саши не было: он шел по целине. Но в свое время он довольно высоко ценил Гребенщикова и Цоя. Хотя гораздо ближе ему, мне кажется, был Высоцкий. «Баньку» и «Час зачатья» он вообще пел лучше Владимира Семеновича — так, что мороз по коже. Впрочем, это только мое мнение...
— Вы помните похороны Саши?
— Да. Но это, конечно, не лучшее мое воспоминание. Думаю, то же могли бы сказать и Парфенов, и Троицкий, и Гребенщиков, и Кинчев. Помню, было холодно и как-то неуютно.
— Сергей Николаевич, в Череповце в последнее время один за другим открывают памятники. Как вы думаете, будет когда-нибудь на родине хотя бы
бюст Башлачева?
— Всему свое время. Мне кажется, что памятник Саше рано или поздно поставят. Во всяком случае хочется в это верить...
— И последний вопрос. В одной из песен Александр пел о «времени колоколь-чиков». А как бы, с вашей точки зрения, он назвал сегодняшнее время?
— Ну, не знаю... Может быть, «временем шутовских бубенцов»?..
Б. Ш.

 

2000

«Семь кругов беспокойного лада.» (К открытию выставки, посвященной жизни и творчеству А. Башлачева) газета "Речь" г.Череповец 17 февраля 2000

«... Им все трудней быть иконой
в размере оклада Там, где, судя по паспортам, —
все по местам».

Известие о том, что в 2000 году в Череповце будет открыта выставка, посвященная 40-летию А Башлачева, и пройдет рок-фестиваль его памяти, взволновало горожан. Но и вызвало противоречивые мнения среди близких поэта.
Многие из окружения А. Башлачева посчитали, дескать, в очередной раз начали рубить «икону в размере оклада». К сожалению, зачастую вещь, попадая в традиционный музей, окончательно умирает, бальзамируется и превращается в «единицу хранения», «экспонат», «свидетельство истории». Музей не всегда бывает реанимационной палатой, из которой забытые имена возвращаются к полноценной жизни и влияют на саму жизнь.
Памятны события начала 1990-го. Прошло два года со дня гибели А Башлачева, в Череповце состоялся фестиваль «Рок-акустика». Однако это время запомнилось еще и поднявшейся волной истерии, сотворения кумира восторженными «фанами». Сошла она очень быстро, оставив неприятный осадок в виде придурковатых и пафосных граффити на заборах и стенах.
Именно тогда, в атмосфере шумихи и ажиотажа, в череповецком музее созрел амбициозный проект создания целого «музея рок-культуры», а к 30-летию А Башлачева собирались открыть выставку «Пророк в своем Оте-честве» (с акцентом на «пророк» и в стилистике «знаете, каким он парнем был!»)
Забыли, правда, слова Достоевско-го «Все можно опошлить высоким пафосом».
Действительно, возвышенное название выставки не увязывалось с А. Башлачевым, а сам проект отпугивал энтузиастов-помощников из близкого круга поэта.
И все же, надо отдать должное организаторам "кспозиции 1990 года": им хватило мужества и такта отказаться от помпезной затеи.
Минуло 10 лет. Стихи А. Башлачева включены в программу школьного курса русской литературы. Для поколения 80-х он до сих пор легенда. Но большинству двадцатилетних его имя ничего не говорит.
Наверное, потому и задумана в нашем городе выставка памяти А. Башлачева.
Творческая группа музейного объединения осознает, что исключительно биографический подход или политизированность в духе ранней перестройки для этой выставки неуместны.
Путь и Поэт — странник по «семи кругам беспокойного лада» — вот главный мотив и образ первоначального проекта. Человек, судьба которого не просто связана с творчеством, а кровоточит поэзией. Стихи говорят больше чем биографические выкладки.
Изгой, жрец, скоморох, ветер, не знающий границ, — а также простой человек А. Башлачев в непростое время. И все же это лишь намек, напоминание о поэте, личность все равно остается тайной.
Создатели экспозиции не будут выворачивать потайные истории из короткой жизни, то, что привлекает вскормленную на «остром» толпу зевак.
Выставка разместится в Заречье (в зале на ул. Юбилейной, 36) и будет действовать в течение года.
Образована творческая группа под кураторством Александра Смирнова (близкого друга А Башлачева) Ее членов, а также координаторов Татьяну Задорожнюк, Татьяну Чернову, Наталью Документову можно встретить в центральном здании Череповецкого музейного объединения (Советский пр. ЗОа). Принимаются все предложения и пожелания, ведь выставка не будет статичной, и в течение года задуманы концерты, встречи и выступления на ул Юбилейной, 36.
Первоначальный срок открытия — 17 февраля — все же не стали утверждать (трудно и неуместно совмещать дату гибели и «юбилейность» мероприятия).
Экспозиция формируется на деньги совсем не богатого музея. Любая поддержка будет принята с благодарностью и имена дарителей упомянуты (расчетный счет ЧерМО 40703810200000000172 благотворительный ИНН 3528012634 комбанк «Бумеранг»)
В. Полиектов.

 

2000

"Ночные посиделки." газета "Речь" 11 февраля 2000г.

Произошло это ближе к полуночи. В августе 1987 года. В Киеве. На втором этаже гостиницы киностудии имени Довженко. На съемках фильма «Барды наших дворов».
Его привел в мой номер кинорежиссер Петя Солдатенков.
Представил:
— Знакомься — Саша Башлачев. Как и ты — череповецкий.
Мы обменялись сдержанными рукопожатиями.
Если честно, меня вторжение и соседство не особенно обрадовало. Хотя номер и двухместный, я надеялся на одиночество. Которое почему-то так греет в чужом городе.
На фоне яркоцыганистого бородатого Петра мой босой лицом земляк с копешкой светлых волос и круглыми холодноватыми глазами выглядел, пожалуй, подростком с осторожных финских северов. Лишь постоянное покусывание нижней губы выдавало в нем человека нервного.
К тому времени я уже более пятнадцати лет жил в Москве. На родине бывал урывками и наездами. О Башлачеве вполуха слышал. И даже что-то рукописное прочел. Точно, прочел. Два-три стихотворения. Напряженная рваная строка.
Солдатенков не стал рассиживать.
Бросил:
— Ну, дальше вы как-нибудь сами...
И вышел.
В неловком молчании мы улеглись на казенные койки.
Но не спалось.
Ленинградский режиссер Петр Солдатенков в профессиональной киношной среде получил известность как мастер документальных музыкальных картин. Тогда, помнится, на телеэкране нередко демонстрировался его фильм об Эдите Пьехе. С толикой ее очаровательного жеманства. С размахом костюмным: расцвеченный роскошными туалетами и многократными, в сущности наивными, переодеваниями.
Дробленая, механически пульсирующая раскадровка клипов телевидению еще не угрожала.
Снимал он популярных и всеми зацелованных. Снимал. Да и охладел к ним. Приелась ему вечно праздничная песня. Декоративная и нарядная даже в грусти.
И он спустился «в народ». Начал приглядываться к иной песне. К хрипотце обычных дворов-колодцев. К гитарному набату на бунтующих подмостках. К балладам в безвестных сообществах, собираемых на пустыре. К элегиям в госпитальных палатах: свистела пулями и ухала разрывами афганская война.
И родил замысел фильма.
В Питере, видимо, отнеслись к его идеям с прохладцей. А вот Киев его приголубил. И на киностудии имени Довженко он «запустился в производство".
Я был приглашен на картину в качестве консультанта. Чуть позже вы поймете почему.
Мучаемся мы с соседом бессонницей. И дурацкой тишиной.
Башлачев не выдержал первым:
— А ведь я вас знаю.
— Откуда?
— Валентин Васильевич мне трактат ваш давал. Когда я в газете служил.
Без лишних разъяснении улавливаю, о каком Валентине Васильевиче, каком трактате и какой газете идет речь.
Конечно же, о череповецкой городской. И о заместителе редактора ее — Валентине Васильевиче Викулове.
Любопытствую:
— Трактат не утомил?
— Наоборот. Глотали с Шевчуком на пару. Есть с чем соглашаться и о чем спорить.
Этот трактат попортил мне кровушки!
Волей-неволей придется задержать на нем ваше внимание, иначе не объяснишь и все последующее.
Индивидуум я склонный к анализу и посему всегда пытаюсь самостоятельно разобраться в явлениях, о которые спотыкаешься. И вот взялся я за корешки рок-музыки. Откуда что растет?
Чтобы продраться через вранье нашей пропаганды, требовались надежные западные источники. Трудился я на поприще публицистики, заведовал отделом в журнале «Наш современник», был членом редколлегии. Поэтому, даже еще не выезжая за рубеж, имел возможность накапливать информацию. Добросовестно тащили мне ее и обозреватели-международники (зачастую ту, что у них заполняла корзины), и ученые, и чиновники, и профессиональные музыканты.
В общем, за несколько лет выкристаллизовалось у меня мнение, где те самые корешки.
Условно их три.
Первый. После атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки человечество вздрогнуло от возможности планетарной катастрофы, им же и вызванной. Это породило кризис сформированных западной цивилизацией критериев разумности.
Особенно остро отреагировала молодежь. Она засомневалась в ценности разума как такового. Лозунг «Долой разум!» стал актуальным.
Хиппи принялись вытравлять из себя цивилизацию. Они хотели жить, как полевые цветы. Любовью, никому не причиняющей вреда.
Вытравляли чем придется: «огненной водой», травкой, синтетическими наркотиками, восточными философскими системами. Восток вошел в моду. А с модой, как водится, смахнули мудрость его.
Второй тянется за первым. И связан непосредственно со звуком и ритмом. Перед музыкой ставится задача не услаждать и гармонизировать личность, а будоражить ее, возвращать к нехитрым проявлениям первозданных эмоций и телесным радостям. За музыкой как бы закрепляется прикладное, биологическое влияние.
И ядреный третий корешок. Чисто североамериканский. США захлестывали волны черного расизма. Имелся и свой идеолог — Маркус Гарви. Призывавший всех негров собраться на Африканском континенте и превратить его в жилище исключительно для черных.
Формой пропаганды черного расизма, как это ни невероятно, избрана была музыка. Множились фирмы грамзаписи, на которых работали только негры и записывались только негры. Песни начинялись соответствующим содержанием.
Движение ширилось и крепло.
Американцы нейтрализовали его истинно по-американски: негритянские ритмы растиражировали и пустили на поток. Содержание песен поменяли. Кумиров черной Америки разбавили свежей струёй белых музыкантов.
Движение захлебнулось. А негритянские ритмы стали составляющей мировой рок-музыки.
Таковым, если вкратце и упрощенно, являлось содержание моего трактата.
Уточняю, речь велась только о западном варианте направления.
Рукопись я отнес в издательство «Молодая гвардия». Прочли, одобрили, отдали на рецензию. В две инстанции — ЦК ВЛКСМ и КГБ. Из комсомола ответили скоро и толково. С моим сочинением ознакомился заведующий отделом пропаганды Владимир Егоров, нынешний министр культуры России. И дал ему «зеленый свет». Комитет стандартным набором из пяти строк извещал, что претензий «не имеет» и «не возражает».
В прежние лета на издание книги уходили годы. И главный редактор «Нашего современника», поэт Сергей Викулов, родной брат Валентина Васильевича, решил сперва опубликовать мой опус в журнале. Тем более, что он был на солидных смотринах. Только чуток поджать.
Курьер доставил трактат в дом на Старой площади. Проходит месяц, другой. Молчание.
Главный редактор попросил меня позвонить в «высочайшую» контору, узнать в чем дело.
Выяснив, у кого из работников аппарата отдела пропаганды ЦК КПСС находится рукопись, набираю номер.
Меня приглашают для разговора.
На дворе «перестройка». Похода «на ковер» я не страшусь по двум причинам. Во-первых, уже есть отзывы собратьев "высочайшей» конторы", а вовторых, отдел пропаганды постоянно ворует из статей моих авторов целые абзацы и вставляет их в доклады М. С. Горбачева, как плод собственного творчества, даже не потрудившись для приличия внести какую-либо правку.
Как подобное возможно? Проще простого. Мы предоставляем им верстку номера за несколько месяцев до выхода тиража.
Да коли умное и полезное что вставят, так на здоровье!
Принимает меня инструктор отдела Козловский.
Извиняется, и конечно с сожалением, что сочинение мое он «забодал». По соображению возможного вреда. Дескать, нездоровые силы в нашей музыкальной культуре могут им воспользоваться, и тогда, мол, я вооружу их идеологически.
Какие-то сапоги всмятку! Я пожал плечами.
Козловский вернул мне рукопись.
Но меня изумило, что на руках у него осталась копия моего труда.
Журнал на конфликт не решился.
Хотя издание у нас было ершистое, и, случалось, лезли напролом. Издательство мне отказало.
Газета «Вологодский комсомолец» выпросила трактат для себя. И уже на ее страницах появились два куска.
Только лучше бы не печатали. Выбросили всю аналитическую часть. И сделали из меня цитатник зарубежной прессы.
Я забрал свое несчастное сочинение по пути в Череповец, где намеревался провести отпуск. По старой памяти заглянул здесь в городскую газету. Вопросы, расспросы: что у меня, да как? Вот, говорю, в портфеле новоиспеченная книга. Если хотите, отдам. Но только целиком, без купюр.
Предысторию дипломатично отложил на потом.
Так трактат мой оказался у Валентина Васильевича Викулова. А от него перекочевал к Башлачеву, который в газете «служил».
Ни сном ни духом не ведал я, что он побывал у Саши Да, верно, и не узнал бы, кабы не Киев Но и само появление мое там опять же связано с оным сочинением.
Валентин Васильевич, отбуксировав мне назад рукопись, близоруко щурился:
— Велико, знаешь. Не осилим, понимаешь.
Далее оно пошло у меня гулять по градам и весям, то есть от моих товарищей к их знакомым. Пока выдающийся кинорежиссер, лауреат нескольких российских «Ник» и премии на Каннском фестивале, погибший во время съемок октябрьских событий 1993 года, Александр Сидельников не вручил ее Петру Солдатенкову.
Отмечу, что работа над трактатом заставила меня попристальней вглядеться и в отечественный рок, и в родную бардовскую песню.
Солдатенков прилетел в Москву, посвятил меня в свои планы и предложил консультировать фильм.
Наша встреча с Башлачевым произошла, когда я на киностудии имени Довженко отсматривал уже отенятый материал, а Саша прибыл для участия в съемках.
Среди уже готовых кусков картины был и с участием Юрия Шевчука и группы «ДДТ». Камера сперва запечатлела их поющими на одной из киевских крыш. А затем перенесла в Питер, в обжитые подвальные апартаменты, где они пили чай, размышляли, вспоминали и репетировали.
Шевчук ходил в Череповце в кочегарах во время службы Башлачева в газете.
Первая ночь посиделок в гостиничном номере продолжалась уже в менее напряженной атмосфере. Саша перестал мне «выкать». Много, подробно и заинтересованно расспрашивал. Большая часть вопросов относилась к областям, затронутым мною в рукописи. Очевидно, все-таки я его зацепил.
Разброс его любопытства радовал. Простирался от русских сказочных традиций, мелодики народных песен и своеобразия наших национальных музыкальных инструментов до основоположений индийской и китайской философии. Оно показывало, что Саша усерден и многопланов в книжном чтении.
Я отвечал по мере немощных сил и обретенных знаний.
В те годы на слуху и в осмыслении у просвещенной и своевольной молодежи были восточные религиозные учения — тантризм, дзэнбуддизм и даосизм.
Причем каждое из них рассматривалось не в его целокупности и в исторических реалиях. Бралась часть, надводная верхушка айсберга. И налагалась на определенную, чужую, подчас сиюминутную ситуацию.
Например, ни в грош не ставя сознание, революционно настроенная творческая интеллигенция (андеграунд) предпочитала первенство подсознательного. Якобы следуя, допустим, учению даосов. Но ведь чрезвычайно почитаемое подсознание и стихия как женское начало в даосизме уравновешиваются разумом и почвенничеством начала мужского. И в подобном равновесии суть жизни. А шараханье из огня да в полымя ничего, кроме беды и разрушения, не несет.
И притом следует помнить, что традиционная русская культура одновременно и в равных долях питалась Западом и Востоком.
И соотношение разума и подсознания, стихии и почвенничества и составляет тайну русской души.
Я убеждал. Саша соглашался. Иногда слишком легко. Видимо, в иных категориях, но мыслил об этом. Правда, я не был уверен, что из него самого до донышка вытравлен революционный максимализм.
Это проскальзывало в репликах:
— Да, но... Хотя вроде бы все и так. И в том, какие места ими отмечались.
Неожиданно он признался:
— Мы с Шевчуком, когда трактат бороздили, одно открытие для себя сделали.
— Нет у меня открытий.
— Для тебя нет, а для нас было. Что существуют ритмы, которые стадионами управляют. Мы по-щенячьи взвизгнули. И за них ухватились.
Действительно, испокон веков бытуют такие ритмы. У тех же греков на вакхических игрищах. На сатурналиях римлян. На праздничных сборищах у других народов. И я привел их формулы. Секрета для мировой науки они не составляли. Ритмы эти — экстатические по своему назначению.
Древние считали, что обращаться с подобными ритмами надо чрезвычайно осторожно и ответственно. Для бы тового и повседневного употребления они не годятся. Ибо способны причинить вред психическому здоровью человека. Фактически зомбировать его.
Поэтому цели обращающихся к таким ритмам должны быть благородны, а сердца их- светлы.
Я приводил Саше примеры из музыкальной практики Запада. Когда нечистота помыслов исполнителей вызывала неистовство и воинственность публики, а концерты заканчивались рядом немотивированных убийств. Исходя из этого, наиболее агрессивные формы рок-музыки запрещены в Израиле и Японии.
Приводил случаи многочисленных медицинских исследований биологического воздействия ритма и силы звука на важнейшие нервные центры жизнедеятельности.
Башлачев прекрасно понимал, что весь мой пламень относится не к нему, но в то же время самым крайним язычком его задевает.
И началась исповедь о своем пути к бардовской песне. Удивительно было для меня сочетание в нем как будто бы бывалости и даже прожженности с беспомощностью, постоянной детской наивностью и искренней верой в досягаемость Правды. Что есть она. Где-то укрыта, под броней схоронена. Добраться бы только!
В жизнь свою он вступал нор мальным, прилежным, примерным мальчиком. Вполне доверявшим взрослым. Полагавшимся на их опыт и порядочность. И страну нашу считал дивной И мудрость ее вождей непререкаемой.
Но он не был слепым, глухим и глупым И от рождения имел обостренное чувство справедливости.
И, подрастая, стал замечать, что когда кто-то вещает сущую правду, его предупреждают: «Тс-с, потише!» И правдолюб понижает голос.
Что о России до 1917 года можно говорить только гадости. И это поощряется.
Что нерадивому ученику педагог грозит рабочей профессией в будущем. А через минуту объявляет: «Пролетариат — гегемон, передовой класс, за ним будущее всего человечества».
Лицемерие. Двуличие. Восторженный самообман. И т. д. и т. п.
И ему стало больно. За себя, за близких. И — без всякой патетики — за народ и за Родину.
Боль — не отпускала.
Боль он обратил в песню.
Боль отвратила от него многих.
Сделала изгоем в приличном советском обществе, и он сознательно пошел на обострение с ним. Перестал быть прилежным и послушным.
Свел знакомство с себе подобными. Также потянувшимися к очищению.
Хотя подчас странен был путь. А протесты нелепы. Искренность, казалось им, все искупает.
Они отвечали нищенством на холеность.
Аскетизмом и непритязательностью в пище на сытость от пуза.
На козни — простодушием.
На высокопарность речей — нарочитой сниженностью языка и стиля.
На крутое ханжество — эпатажем вседозволенности.
Их можно было принять за циничных и опустившихся.
И Сашу тоже,
В сердцевине же он оставался нежным, легкоранимым, скромным и целомудренным.
А песни писались. Копились. Просились на волю. Песням тяжело дышалось в прокуренных комнатах. Им было противопоказано замкнутое пространство.
И он, как и другие, стал выходить на подмостки на площадях.
Выступлений на стадионах пока еще не предвиделось.
Плевал он на славу. «Кладу крест», — сказал Саша. И перекрестился.
Плевал он на все то мельтешение и мишуру, которыми окружаются их концерты.
Он на подмостках — и внешний мир, яко дым. Он не покрасоваться вышел.
Расстегнуть все пуговки. Не на рубашке. На теле — на груди. Вот она — душа!
И достучаться бы ей до другой души. Отчего пение порой срывается на крик.
На рассвете мы уснули вроде бы побратавшимися.
День я, Петр и Саша провели на ки-ностудии. В монтажной. Отсматривая бобины отенятого чернового материала. Некоторые эпизоды прокручивались дважды, трижды.
Кроме Шевчука и «ДДТ» слушали Александра Галича, Юрия Кукина, Александра Дольского, Олега Митяева. Совершенно безвестную, завораживающую колдовством в пении Евгению Смолянинову. Ныне звезду первой величины в исполнении духовных песнопений, романсов и народных песен.
Знакомились с фрагментами крупного эпизода с участием киевского барда Андрея Дворина.
Как говорится, усталые и довольные вернулись в гостиницу, заскочив в магазин. Ужинать решили в номере у Солдатенкова. Он занимал шикарный трехкомнатный люкс, с роялем,
Только оседлали кресла и полонили стол — ба! — Андрей Дворин собственной персоной. Высокий, нескладный, длинноволосый. С голосом, как у классического пирата. И с лицом, будто на нем черти муку мололи. Пусть Андрюшка не обижается, во-первых, все изображено любя, а во-вторых, Сократ мне друг, а истина дороже.
С гитарой за плечами.
Знакомился он с Башлачевым следующим образом.
Прорычал.
— Здорово, собрат!
И зажал в тиски длинными сильными руками.
Повторюсь, но и в нашей четверке Саша смахивал на подростка. Андрей сразу же взял его под опеку.
Дворин с Башлачевым стали справляться друг у друга об общих знакомых. В ход пошли байки о житье-бытье музыкальной братвы.
И кино не забыли. Башлачев, как предательство какой-то устной клятвы, осуждал Константина Кинчева за участие в художественном фильме, недавно вышедшем на экран.
Затем Андрей рокотал под гитару свои песни.
Башлачев петь не стал:
— Пощадите! И без уговоров.
Он и в дальнейшем, как я подметил, пел в компании, на десерт, неохотно.
Видимо, пение было для него неким священнодейством. Он трепетно и уважительно относился к собственным песням.
Последующие дни мы с Солдатенковым ютились в монтажной.
Спорили, ссорились, взаимообразно делились идеями. Женщина-монтажер после каждого нашего поединка переклеивала куски фильма.
В общем, болели обычной творческой лихорадкой.
Саша с Андреем стойко переносили температуру монтажной часа пол- тора. И исчезали.
Дворин погружал Башлачева в пучину киевских улиц. Погода к тому располагала. Мягкая, томная украинская осень сковывала волю и склоняла к созерцанию и безделью.
А ночные наши с Башлачевым посиделки продолжались.
Вскоре всплыла редкая и потаенная в те года тема христианства.
Не миновали мы ее не случайно. Дело в том, что все участники — герои фильма, где бы первоначально их ни снимали, затем оказывались вблизи разрушенного православного храма. Персонажи самые разновеликие: тут и участник афганской войны, и русский богатырь в белотканых индийских одеждах с прозвищем Гуру, и отечественные хиппари, и колодники «искусственного рая», и те барды, которых я уже перечислил. И у всех есть одно общее качество: каждый из них может глубоко заблуждаться, но они все подернуты дорожной пылью, никого не устраивает настоящее.
Они понимают, что Храм красоты, любви, добра, чести, справедливости, высокого предназначения человека должен быть отстроен. Но им пока неведомо: как?
Недаром среди черновых названий картины появлялось и такое — «Дорога к Храму».
Башлачев не понаслышке знал Библию. По его стихам рассыпана христианская символика: «ангелы», «Время Сбора Камней», «Пилат», «святая вода», «звонари», «колокола», «распятие». «Но они верно имут свой срам». «Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада».
Себя он считал стихийным христианином. Или язычником, обретающим христианство.
«Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь время
колокольчиков,» прочту я позже.
Он искренне верил в силу молитвы.
И все же, все же... На донышке души сохранял крепкое упование на удачу, везение, случай.
И, как сам признавался, тяжело преодолевал приступы уныния. В чем через несколько недель я убедился.
С бесшабашностью и оптимизмом, в которых я обманулся, поведал он о неопределенности, «полетности» своего положения. И житейского, и профессионального:
— Все у меня нечаянное, временное. Да ведь как-нибудь что-нибудь и образуется!
В Киеве он пообжился, поогляделся.
Но на предложение Солдатенкова определиться с днем съемки ответствовал, что еще не готов к ней. Попросил две недели отсрочки. И укатил в Питер.
Возвратился он подавленным, неузнаваемым.
Сразу отрезал Петру, мол, никаких съемок не будет:
— Зачем вам моя рожа на экране? Я — не актер. Мое дело — песня. Песню я отдаю.
И сообщил, что решил петь «Имя Имен».
Солдатенков, и так не особенно белый лицом, почернел. Растерялся.
Принялся уговаривать Сашу. Дескать, и Шевчук — не актер, и Кукин, Дольский. А они — в кадре.
Башлачев отрубил:
— Каждый — за себя. Они — они! Я — я! Тогда Петр решил выжидать. Может быть, несколько дней — и все само собой рассосется. Мотивы отказа неясны. В душу лезть, пожалуй, на ядовитое жало наткнешься. Резок очень. Пущай пообмякнет.
В своей практике Петр, как ни силился, не припомнил добровольных отказов от съемок. Обычно все настырно напрашиваются. Ловят за рукав. Теребят телефонными звонками. А тут!..
Он успокоился на объяснении: нервы! вспышка! каприз!
Теперь Башлачев целыми днями пропадал в городе. И явно не на экскурсиях
Дворин в гостинице носа не показывал. Но мы наверняка знали, что Саша в его компании. Андрею город был известен и с лица, и с изнанки.
В какие щели они забивались, их никто не пытал. Да и не признались бы. Но ввечеру по Саше определялось: забивались-таки.
Одна из песен Дворина называлась «С джефа на ханку».
Игла? Вряд ли. Видимо, травка.
Ночные бдения не прекращались. Саша из города приходил словоохотливым. И это была пора его монологов.
Из Ленинграда Башлачев привез кассету с песнями незнакомого еще публике Виктора Цоя. Еженощно слушал ее и меня призывал к тому же.
Затем цокал язычком и восклицал:
— А ведь молодчина! Так и надо! А у меня мелодики кот накапал. И все вскоре сие поймут. В эту бы сторону вожжей дернуть. Не поздно ли?
Он говорил, что недоволен собственной Музой, так как стал повторяться, а подобное кружение за хвостом не к добру. Или у него застой, или он выписался. Ведь каждому положен предел: от сих до сих.
Он говорил, что перестал верить в свое будущее. Будущего для него нет. И он не нуждается ни в чьем утешении.
Более же всего его пугали деньги. Грядущая коммерциализация песни:
— Нас, как негров, поставят на поток. И мы полюбим стричь купоны. И прислуживать у престола.
Уже проклевывались различные продюсеры, менеджеры.
Он не чувствовал за собой торговой жилки и не полагался на то, что кто-то за него ухватится. Да и не считал себя пригодным: «жить в проклятом времени червонца».
Он подумывал о бесполезности их предыдущей борьбы. И о собственной ничтожности. Где она, Правда? Битва проиграна.
У Солдатенкова состоялся разговор с Двориным. В детали Петр меня не посвящал, но суть заключалась в том, что пора прекращать маету дурью и Саше браться за работу. Андрей обещал со своей стороны повлиять на Башлачева.
Для окончательного перелома ситуации решено было устроить вечеринку. Естественно, в номере у Солдатенкова.
На нее собрались почти все члены съемочной группы. Скромным и галантным явился Дворин. Башлачев был замкнут и внешне спокоен.
Сашу развлекали на все лады. Петр шумно вещал об успехе картины. Кто-то перчил застолье анекдотами. Второй режиссер рассказывала о себе историю из разряда невероятных.
«Представьте: в аэропорту прохожу милицейское окно, где на металл проверяют. Оно — звенит. Выложила медные деньги, ключи. Звенит! Сняла с лацкана пиджака значок. Звенит! Милиция — в недоумении. Я — в недоумении. И тут меня осенило: у меня же в правой ноге железный штырь после операции».
В конце концов Саша растаял. И согласился на съемки.
Снимать постановили завтра же. Внутри Киево-Печерской лавры, как и планировалось.
Второй режиссер получила поручение заказать автобус к воротам киностудии. Дворин взялся позаботиться о массовке.
Ту ночь мы с Башлачевым провели в молчании.
В автобусе Саша сидел отрешенный, приобняв гитару. Зрелище воистину трогательное.
В лавре, пока расставлялась осветительная аппаратура, он, прислонясь к стене, в одиночестве настраивал инструмент. Солдатенков строго-настрого запретил подходить к нему. Кажется, он даже боялся лишний раз глянуть в сторону Башлачева.
В самом людном и суетном месте Саша умел уходить в себя. Ни массовки, ни осветителей, ни Петра для него не существовало. Бог весть, существовала ли лавра?
Но вот он уложил гитару в чехол Приблизился к Петру. Твердо и без эмоций сказал
— Извини, не могу
И виновато опустив голову, в одиночестве побрел вверх по склону. Будто бы подымаясь в небо.
Его не посмели остановить.
Когда я вернулся в гостиницу, то застал его распластавшимся на койке. Но не сконфуженным, а блаженно присмиревшим.
Он произнес, как человек правый в своем решении;
— Зря Петр на меня поставил.
В фильме осталась только песня. На фоне разрушенного храма, дороги и поля. Картина завершается ею.
Фильм киностудией Довженко был принят. Но дальше — почему-то? — мы должны были сдать его Госкино РСФСР.
В Госкино нас приняли враждебно. Им не понравилось решительно все, кроме Дольского.
Не по сердцу пришелся им разрушенный храм.
С ухмылкой:
— Боженьку проповедуете.
Не по душе оказались Шевчук с Башлачевым.
— Кто они такие, эти ваши? Их никто не знает. И никогда не узнает.
Или:
— Где вы откопали кикимору?
«Кикимора» — это Дворин.
А уж от Александра Галича, от его «молчание — золото» просто взвились:
— А еврея зачем помянули по христианскому обычаю?
А мы действительно помянули Галича. Минута тишины. На столе рюмка водки На ней ломтик хлеба.
Отвечаем.
— Но он — православный!
— Убрать Галича!
Аккуратно подрезали эпизоды с Галичем. Остальное не тронули.
Второй просмотр.
— И откуда вы такие непонятливые! Галича убрать! Со-всем! И Шевчука с бардом христовым тоже.
Спасая картину, вырезаем Галича. Шевчука и Башлачева решили ни за что не сдавать.
На третьем просмотре, которого мы добиваемся с трудом, нам с Петром снисходительно растолковывают:
— Вам уже было указано на дверь, а вы — в окно.
Они полагали, что этим нас изничтожили. Мы же были к тому моменту мужиками тертыми.
В киношном мире не бойца сметут в первой схватке. А Солдатенков в нем не новичок.
После почти десятилетней закалки на минном поле журнала «Наш современник» я работал в секретариате правления Союза писателей России, курировал писательские организации трех республик — Башкирии, Татарии и Чувашии.
Кстати, в Уфе, откуда он родом, про Шевчука уже слышали.
Хуже, что у Солдатенкова не было в Москве знакомств среди влиятельных киночиновников.
Сценарист и педагог ВГИКа Танюша Куштевская подсказала мне, к кому следует обратиться. Она фильм посмотрела и высоко его оценила.
Секретарь Союза кинематографистов СССР, член редколлегии газеты «Правда» Андрей Плахов был как раз тем человеком, который, вроде бы, мог помочь, так как он являлся еще и председателем конфликтной комиссии по вопросам кино и телевидения. Мы были шапочно знакомы. Кажется, благодаря все той же Танюше.
Плахов тотчас откликнулся и назначил день просмотра в Доме кино.
Явились члены конфликтной комиссии, пришли из любопытства несколько секретарей союза.
В зале оказались и опальный кинорежиссер Геннадий Поллока со своей спутницей, актрисой Натальей Архангельской, дочерью Александра Галича.
Наташа, мы с ней позже приятельствовали, откуда-то проведала, что в фильме должен быть отец. Они с Поллокой досмотрели фильм. И, как две тени, выскользнули из зала.
У нас с Петром уши горели от стыда. Горе малодушным!
Конфликтная комиссия, даже не удаляясь на совещание, посчитала, что фильм достоин любого экрана. И сие бесспорно, как дважды два Солдатенкова поздравили с хорошей творческой работой.
Но мы рано радовались.
Госкино отмахнулось от мнения конфликтной комиссии. И тупо стояло на «не пущать».
В пересказе наши многомесячные мытарства умещаются на двух страницах
В феврале 1988-го трагически оборвалась жизнь Саши.
Мы поклялись, что картина придет к людям. Она становится для нас много большим, чем просто результат совместного творческого труда. Она нас сплотила, собрала из нас как бы единое тело. Пусть только на энный промежуток пути.
Надсадно переживал смерть Саши его киевский опекун Андрей Дворин. Он примчался в столицу на последний просмотр в Госкино. И грозился разнести в щепки «это долбаное Госкино». Мы с Петей просили его повременить.
Андрей недели полторы водил меня по московским знакомым Башлачева.
Побывали мы и в старинных двухэтажных особнячках Замоскворечья, и в небоскребах новейшей застройки вблизи окружной дороги.
И если в Замоскворечье Дворин находил нужное нам жилище методом «тыка», то есть стучал во все двери подряд в домах, похожих на тот, который «наш». И удачно То в небоскребах он, по крайней мере, знал сам дом и этаж. Иногда и подъезд.
Это были и уютные скромные малометражки с мебелью прадедушек и книжными полками во все стены. Здесь жили потомственные интеллигенты.
И типовые во всем квартиры инженеров и врачей в первом поколении.
И такие, где в целой «фатере» из мебели имелся один матрац
В последних чаще всего и обитали творцы рока. Если имелась посуда, то с общепитовской маркой Если скамейка, то экспроприированная из сквера или от ближайшего подъезда. Случались даже столы и стулья из летних кафе.
Публика тут круговращалась. Одни отбывали, другие прибывали Здесь не исключалась встреча с английским или американским певцом и французской журналисткой. Народ пел и хохотал, плакал и ругался
Долгое пребывание в подобной «фатере» опустошало. Остро требовались тишина и одиночество В этом со мной соглашался и Андрей.
Но и в первых, и во вторых, и в третьих ячейках муравейной Москвы (а тогда она в отличие от нынешней была «муравейной») жалели Сашу. Боюсь проходного «любили».
Обсуждалась возможность издать книгу. Приводились в движение маховики, чтобы стал реальностью концерт памяти в Лужниках.
Нам было горько. Сами догадываетесь почему.
Когда воли сколько угодно, дорожишь теми немногими привязанностями, которые основаны на душевном союзе. Обретя, а затем потеряв Башлачева, верный Андрей на несколько лет сделался «оруженосцем» Солдатенкова.

После «Бардов» Петр «запустился» на «Ленфильме» фильмом о Владимире Высоцком. Пригодились когда-то отенятые впрок, при жизни Высоцкого, несколько сот метров пленки.
Дворин зачастил в Питер. Выполнял для Петра какую-то техническую работу. Вместе пили крепкий кофе в монтажной. К слову, у Андрея незаконченное киношное образование, помоему, операторское.
Сдали фильм. Стали вдвоем объезжать с премьерными показами страну. На хлеб и молоко зарабатывать. Вскоре к ним присоединилась Марина Влади.
Поколесили по матушке России. И в стольный град. Мне позвонил Солдатенков. Велел прибыть, и без опозданий, в Дом актера имени Яблочкиной. Дело было еще до того, как Дом сгорел.
У входа меня поджидал не Петр, а Андрей.
Отвел в зал. В лифте предупредил, что принимали их везде на ура. О Марине Влади сообщил:
— Слушай, старик. Пьет только из граненых стаканов.
Солдатенков и Влади предварили картину краткими вступительными речами.
По окончании сеанса на сцену поднялся один Петр. И стал отвечать на вопросы.
В этот момент и выманил меня из зала Дворин. Мы прошагали в каморку за сценой. Где он в свойственной ему манере, с выкрутасами и прибамбасами, представил меня Марине Влади.
Конечно, она уже была не той, привычной нам кинодивой. Скорее матроной. Чрезвычайно приветливой и женственной. Но поразил меня в ней ее голос. Мягкий и грудной, он обволакивал. И незамедлительно брал в плен.
Они сидели за початой бутылкой водки И перед каждым, что правда, то правда, по граненому стакану.
Тотчас явился и третий
Влади обращалась с Андреем посвойски Видимо, имела в нем в поездке постоянного сотрапезника. Он также балагурил с ней без должного пиетета.
Они попикировались словами. Более для того, чтобы я освоился.
Затем Дворин угомонился И... Не изменяющий себе Андрей предложил помянуть Башлачева.
Марина Влади уже относилась к числу его поклонников.
Вслед за фильмом о Высоцком Солдатенков снимает картину о Несторе Ивановиче Махно («батьке Махно»). Музыку к нему пишет Юрий Шевчук. И песни Шевчука исполняет Шевчук.
Так продолжалось содружество, заложенное «Бардами».
Здесь, в Череповце, мы разговаривали с Юрием Шевчуком о Петре. Он полагает, что у них еще впереди совместные работы...
Но вернемся в 1988 год. Год знаменательной даты Юбилейные торжества, посвященные 1000-летию крещения Руси, должны были начаться с Великого Новгорода. С дней славянской письменности и культуры.
На меня возлагались обязанности ответственного секретаря оргкомитета. Заместитель Председателя Совета Министров был моим непосредственным начальником.
Шесть дней волей случая и по недоразумению я имел власти больше, чем у первого секретаря обкома КПСС. Например, областной партийный вождь присылает мне гербовую бумагу «Прошу поселить секретаря ЦК Компартии Украины в гостинице обкома». Полудетским каллиграфическим почерком, некогда приобретенным в череповецкой школе номер семь, я пишу на уголке: «Поселить».
Начальника управления внутренних дел я уговорил не брать в медвытрезвитель пьяных, а вежливо доставлять по домам. Что и исполнялось.
Во время торжеств не было ни одного серьезного правонарушения.
Мусульмане не ссорились с православными.
К сожалению, это продлилось недолго.
Но я воспользовался властью и в корыстных целях.
Во-первых, пригласил режиссера Петра Солдатенкова картиной «Барды наших дворов» принять участие в кинофестивале дней славянской письменности.
Во-вторых, организовал серьезный] премьерный показ фильма.
На премьере в Новгороде были митрополит Ленинградский и Новгородский Алексей, будущий Патриарх Всея Руси, митрополит Волоколамский и Коломенский Питирим, режиссеры Сергей Бондарчук, Евгений Ташков, Валентина Гуркаленко, Александр Сидельников, писатели Виктор Астафьев, Гавриил Троепольский, Валентин Распутин, Семен Шуртаков, Дмитрий Балашов, академики Никита Толстой и Валентин Янин, солист Большого театра Александр Ведерников, знаменитый модельер Ирина Крутикова. И многие-многие, достойно продлившие бы список.
... С небес пролилась заключительная песня Александра Башлачева «Имя Имен».
Картина потрясла зал. Неожиданно все встали.
Александр Брагин.

А. Троицкий

  Признание и воздание почестей поэтам посмертно стало у нас чем-то вроде привычного ритуала. Пока Саша Башлачев был жив, пел он и в редакциях газет и журналов, и в театрах, и перед телекамерами. И подолгу ему аплодировали, и расспрашивали, и обещали помочь. Потом расходились, растроганные и вдохновленные, — и ничего... Башлачев продолжал разгребать снег на станции под Ленинградом. Потом подбрасывал уголь в топку котельной. И мотался из города в город с гитарой за плечами и зубной щеткой в кармане.
Его потрясающие песни звучали в прокуренных квартирах и неказистых зальчиках, заполненных странно притихшими рокерами. Для прессы, пластинок и эфира они были слишком... искренни? мятежны?.. Во всяком случае, не ко двору. И происходило все это не в сурово заклейменный «период застоя», как с песнями Высоцкого, а сейчас, только что. Может быть, и хорошо, что при жизни Саши Башлачева его творчество безоговорочно принадлежало «альтернативной культуре»: он ушел незапятнанным, не пойдя ни на один компромисс, не сделав ин одного неправедного шага. Но ушел... и по собственной воле.
Он родился в Череповце 27 мая 1960 года. Закончил факультет журналистики университета в Свердловске, работал корреспондентом Череповецкой районной газеты «Коммунист» и писал иногда тексты для единственной местной рок-группы «Рок-сентябрь». При активном содействии городского культурного руководства «Рок-сентябрь» прекратил свое существование. Башлачев стал писать песни «для себя». В мае 84-го, во время очередного Ленинградского рок-фестиваля, купил гитару.
Мы познакомились в сентябре того же года в Череповце. Сидели дома у Сашиного друга Лени Парфенова и разговаривали о роке, а под конец, уже поздней ночью, Башлачев предложил послушать несколько своих песен.
Послушали... Скучный аналитический гонор «рок-критика» заставил меня что-то брякнуть по поводу «влияния Гребенщикова», но, в общем-то, я был ошарашен и честно признался в этом. Мне доводилось слушать десятки, если
не сотни, неизвестных «авторов-исполнителей» (и Гребенщикова, в свое время, в том числе), но никогда это столкновение с новым не производило такого впечатления... У Саши Башлачева было все, и в избытке, — одухотворенность, энергия, владение словом и непохожесть.
Спустя несколько недель он приехал с гитарой в Москву. Пронесся кометой по «подпольным» салонам, пожав урожай восторгов, и судьба его радикально изменилась. Он уволился с работы, покинул родной Череповец и зажил неописуемой лунатической жизнью, кочуя из города в город и почти ежевечерне надрывая душу и связки для тех, кто приходил слушать.
Его песни становились лучше месяц от месяца. С русским языком он творил чудесные вещи, оборачивая простые слова и идиомы иным, потаенным — а может быть, истинным? — смыслом. Глубина его проникновения в философскую, нравственную суть русской жизни совершенно непостижима... Клянусь, это не громкие слова. Наверное, все, что знал Сашу Башлачева лично, испытали это ощущение: он знает больше нас, он чувствует острее, ему даровано «что-то еще», нам неведомое.
Он погиб в Ленинграде 17 февраля 1988 года. Выбросился из окна. Был вечер памяти в Рок-клубе, панихида в красном уголке. Все молчали, сотни людей молчали, и на похоронах тоже. Да, это тяжелое чувство общей вины, когда не приходится говорить о «несчастном случае». И страшное чувство неизбежности, когда не приходится говорить о «безвременности» — тот самый настоящий рок, что так часто сопутствует настоящим талантам...
«Быть, не быть — в чем вопрос, если быть не могло по-другому?» — как пел Саша Башлачев в своей песне, посвященной Высоцкому.,. Он похоронен на большом кладбище к северу от Ленинграда, платформа «Пост Ковалева».
А. Троицкий

"Судьба скомороха." журнал "Юность" 19??

В феврале 1988 года мы прощались с АЛЕКСАНДРОМ БАШЛАЧЕВЫМ
Журналист, выпускник Уральского университета, поэт, он предпочел журналистской карьере трудную, опасную и свободную жизнь бродячего певца «из города в город, из дома в дом, по квартирам чужих друзей» Создал за эти считанные годы около шестидесяти песен, хотя некото-рые — «Ванюша», «Егор Ермолаевич» — и песнями-то не назовешь, скорее это былины каждая из «больших» вещей Башлачева содержит в себе целый мир, целую философию, подобно эпическим поэмам древности.
Несколько лет тому назад меня разбудил утренний телефонный звонок Глуховатый, чуть смущенный голос Чувствую волнуется очень «Не могли бы вы послушать мои песни» Я решился на встречу и благодарен судьбе за это решение.
«Здравствуйте, я Башлачев,— чуть помедлив, добавил — Александр» Простое, открытое лицо, помесь мастерового с Леонардо, зуб металлический торчит как-то некстати, до стал из немыслимо замусоленного чехла гитару а-ля «полный нестрой», схватил ее за горло (писк, треск, негубименя-добрыймолодецятебеещепригожусь) и закричал.
Как будто свежий российский ветер вдруг заполнил всю мою антикварную кухню Помню, говорил себе вроде не играет, не поет, половину слов глотает, почему же мне так радостно и горько на душе, почему сопереживаю я тому, что вижу и слышу. Захотелось немедля сказать ему что-то очень хорошее, доброе, но сдержался, решил все, что споет, выслушаю, вытяну из него все, что смогу, заставлю раскрыться полностью, истощу, черт его дери.
«Чай-то наш остыл небось» Стоп, подумал я, это уже не песня. Вот так заговорил, запел меня во время нашей первой и последней встречи прекрасный русский поэт Александр Башлачев.
Какие-то вялые мухи ползали по столу. Мы выпили немного; лимон... Потом я взял свою гитару, он свою, запели из «Битлз», невпопад подстраивая двуголосие.
Что я сказал ему перед расставанием. Кажется, звоните, дескать, чем могу — помогу, бред какой-то нес — что я мог тогда?
Он не позвонил...
Потом часто слышал его записи, перечитывал стихи, что он подарил мне, замечательные стихи, удалые, скоморошьи — бесшабашные (уж не потому ли полюбил я их сразу и навсегда), вдруг какие-то резкие, непримиримые, но всегда искренние, с невероятной болью и трагизмом.
Трагизмом...
Я понял сразу, почему он выбросился в окно. Это беспроигрышный вариант. Головою вперед вроде он вниз упал, а мне все видится другое — полет в небеса, резко запрокинуто его лицо, волосы развеваются, руки распростерты, глаза устремлены в неведомое...
Это будет первое напечатанное в «Юности» стихотворение поэта Башлачева.
Александр Градский